Он был прекрасен, Бальдр, в золотистом доспехе, и без доспеха он был еще красивей. Эти черты лица, столь же совершенные, сколь и чуждые всякой искусственности, эта фигура, в меру гибкая, в меру мускулистая — но ни за какие блага мира я не пожелал бы стать краем его постели. Для него же подобная связь была просто немыслимой. Поэтому его отец и мой побратим улыбался, отпуская нас в дальний путь. Слишком уж часто задумывался Бальдр, и был печален. И на вопросы, что печалит его, не отвечал, или, наоборот, говорил, что печалит решительно все. Мы с его отцом не могли обнаружить настоящую причину тоски, и мать его, Фригг, заклинанья творила, дабы ничто не могло повредить ее сыну. Но даже полная неуязвимость не порадовала его… Нет, я знал, что она не полна — ибо не было в заклинаниях ветки омелы, но он об этом не ведал…
Мы шли через горы, и сияющие вершины обрамляли наш путь, и синие сумерки укрывали нас ввечеру, и походные костры согревали нас, и вечно юные луга давали приют, и пестрели цветами, и ледяная вода, звенящая на перекатах, была нашим питьем, и крутобокая рыба с красными плавниками — пищей. И увидели мы убогую хижину из камней, что топилась по-черному, и вошли в нее. Построили ее дети Аи и Эдды, они были грязны, и одеты в шкуры, и жили охотой. Но они приютили нас, предложили вместе с ними отведать печеной козлятины. С одного края она подгорела, а с другого была совершенно сыра. Я поел, и поблагодарил их, Бальдр же не ел, и губы его кривились. Когда мы вышли, я спросил его о причине такой неприязни, и ответил он, что неприязни нет, только дети Эдды живут хуже свиней, и есть их пищу без содрогания невозможно. Уже на перевале он оглянулся назад и щелкнул пальцами. Убогая хижина зашаталась и рассыпалась грудой камней.
— И это твоя благодарность? — спросил я его.
— Да, — ответил Бальдр. — Пусть выстроят новую, лучше той, что была.
Я покачал головой, но ничего не ответил, ибо в чем-то он был прав.
Мы вышли к морю, где волны, шипя, протискивались в узкие щели между шхерами, островками, взметались на дыбы, словно дикие кони, и обрушивались на камень тучею брызг, распугивая чаек и жадных поморников. Был прилив, и луна вошла в полную силу. Люди суетились на берегу крошечного залива, оттаскивая и закрепляя утлые лодки. Чуть дальше стояло на якоре судно побольше, из тесаных досок, скрепленных перевитыми жилами, и на нем были до глаз заросшие бородами, пропахшие железом и кровью воины. Это были дети Афи и Аммы, и жили они рыбной ловлей и разбойничьими набегами. А высоко, прямо над нами, карабкался, цепляясь за выщербленный бок скалы, ловкий, как хорь, мальчик-подросток. На нем была лишь рубаха, перепоясанная слишком низко, ибо за пазуху он складывал добытые с таким риском чаячьи яйца, а набрал он их уже много.
— Посмотри, — сказал Бальдр. — Этот мальчик силен, и ловок, и смел, и чист душой. Как ты думаешь, каким он вырастет?
— Я не силен в прорицании, возможно — великим воином, и завоюет пол-Мидгарда, но, скорее всего, станет таким же разбойником, как и его отец, женится, заделает пятерых детишек и будет зарублен в каком-то походе. Жизнь обламывала и не таких…
— Нет, — улыбнулся Бальдр. — Жизнь его не достанет. Я спасу его, я…
Я не знал, зачем он вперился взглядом в скалу, иначе отвлек бы, любым способом, но отвлек… поздно… изломанное тело подростка лежит между скал, и желток чаячьих яиц мешается с человеческой кровью…
Я смолчал, закинул котомку за плечи и двинулся вглубь зеленой страны, между песчаных зыбей, по камням, среди истекающих медом лиловых кустов, по лесу, продираясь сквозь ельник, по бурелому, по заячьим тропам, лишь бы только подальше от человеческого жилья. И Бальдр спешил за мною изо всех сил. Наивный! Он думал, что я стремлюсь к чему-то, а не убегаю… Когда мы оба устали, и повалились в траву на поляне, вытянутой с одной стороны, как олений глаз, и округлой с другой, он, задыхаясь, вымолвил: «Еще долго?»
— Всю оставшуюся жизнь, — рявкнул я, и это вряд ли походило на шутку.
Он и решил, что всерьез. Он решил, что мы заблудились, что я потерял ориентацию в незнакомом лесу (хммм… а было ли у меня, что терять?), что я в отчаяньи (и тут он был, кажется, прав). Бальдр сосредоточенно обошел поляну, нюхая воздух, словно изюбрь, ищущий самку, мотнул головой — «да ты что, жилье близко!» — и полез через заросли ежевики. Я рванулся за ним, ожидая много худшего, чем было допреж.
Так и есть — на пологих холмах раскинулись зеленеющие поля и еще обнаженные по весне, красно-бурые виноградники. Опрятные домики, крытые тесом, сгрудились в середине, средь тучных полей, и жили там дети Фатир и Мотир. И на губах Бальдра заиграла отрешенно-мечтательная улыбка, а взгляд стал печален.
— Аааааааааааааа! — закричал я, и он обернулся.
Продолжая орать, я схватился за живот и упал прямо в ежевичную чащу. Катаясь по ней, выл и визжал, будто псина, перееханная повозкою Тора.
Глаза у Бальдра округлились, он еще не знал, верить ли мне или посмеяться этому, как милой шутке.
— Локи, что, женское обыкновение началось? — попытался он пошутить, но вышло, скорее, неловко.
— Какое! — прохрипел я. — Гнилая козлятина! Она жжет мне кишки!
— Говорил же — не надо есть всякую гадость, — вздохнул Бальдр, задумчиво вытягивая меч из ножен. — Так сильно болит?
— Нет-нет, мне уже лучше… — испугался я дальнейшего развития событий. — Ты отойди куда-нибудь не слишком далеко… мне надо облегчиться.
— Ну, ладно, отойду, — с сомнением протянул мой несостоявшийся спаситель. — С каких это пор ты стал застенчивым, Локи?
Я смолчал.
Молчал я вплоть до самого Асгарда, а Бальдр мечтал вслух о том, что было бы здорово разрушить весь этот мир, как первую и дурную поделку криворукого подмастерья, и на его месте создать новый и совершенный. Он был спокоен и даже весел, как тот, кто, наконец, поборол все сомненья. А я шел скрючившись, и держась обеими руками за живот — там, под рубахой, я тайно нес в Асгард кое-что…
Сорванный близ жилья детей Фатир и Мотир прутик омелы.